Читать книгу - "Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын"

на места во дворце. Но во дворце Элен не служит, на смолянку она не похожа, и в «Войне и мире» ни из чего не следует, что дочь князя Василия могла провести несколько предшествующих первым сценам лет жизни в этом учебном заведении.

Одна из знаменитейших сцен романа — «бал Наташи Ростовой». Наташа танцует с князем Андреем вальс, потом котильон. Вальс, однако, как слишком контактный танец, был запрещен еще Павлом I (вместе с бакенбардами и синими женскими сюртуками с красными воротниками и белою юбкою) и к 1810 году еще не вернулся на русские танцполы. Кроме того, более одного танца с одной дамой кавалер танцевать не мог, это считалось неприличным.

«Комета 1812 года», которую видит Пьер над Арбатской площадью, была в действительности кометой 1811 года. На военный совет в Филях Беннигсен опаздывает, по Толстому, на два часа, ибо «заканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции», и вся высокая честная компания вынуждена его ждать. Но если верить историку Модесту Богдановичу, у которого Толстой позаимствовал эту информацию, опоздал немецкий генерал на час, а главное, Раевский пришел еще позже, ну и никакого обеда там не упомянуто.[25] «Завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие», — говорит 26 августа 1812 года А. П. Шерер, имея в виду известие о результатах Бородинского сражения, но день рождения государя 12 декабря (а именины 30 августа).

Толстому предъявляются претензии в неверном отражении обмундирования тогдашних войск (князь Андрей, например, носит в 1805 году эполеты, введенные лишь в 1807-м), в незнании распорядка светской жизни (на рубеже июня и июля, когда начинается «Война и мир», «общества» не было в Петербурге: двор — в Царском Селе, аристократы — на дачах, войска — в лагерях), в том, что автор вписывает в участники конкретного сражения павлоградцев и улан, которых там не было, забывая о лейб-гусарах и драгунах, которые там были, в навете на Наполеона, который у Толстого дерет за ухо нашего посланника Балашева, хотя он драл в соответствующей исторической ситуации своего подчиненного Коленкура, в том, что Пьер читает «Коринну» де Сталь на два года раньше, чем она опубликована, и т. д., и т. п.[26]

Большие сомнения вызывает достоверность стартовой коллизии романа: обретение бастардом Пьером графского титула своего отца. При Александре I законы в отношении внебрачных детей были более либеральными, чем до него и после него, но вовсе не в такой степени; реальный Пьер вряд ли получил бы титул и не факт, что получил бы наследство.

Есть замечательные примеры упрямства, которое Лев Николаевич проявлял, когда ему указывали на ошибки. На обеде в Английском клубе поэт берет с серебряного блюда стихи и читает их Багратиону: «Славь тако Александра век / И охраняй нам Тита на престоле…» — Толстой имел в виду Н. П. Николева. П. И. Бартенев, выступавший помощником в издании «Войны и мира», возразил (письмо от 13 августа 1867 года), что Николев, будучи слепым, не мог читать с листа. Толстой (письмо от 16–18 августа 1867 года) отказался принимать поправку, сославшись, что именно так написано в «Записках современника» Степана Жихарева, откуда он позаимствовал эпизод, но нет, у Жихарева эпизод изложен иначе, поэт там стихов не читает. Князь П. А. Вяземский в статье «Воспоминания о 1812 годе» опроверг сцену из «Войны и мира», в которой «государь велел подать себе тарелку бисквитов и стал кидать бисквиты с балкона». Статья Вяземского появилась в «Русском архиве», Толстой хотел дать в том же журнале опровержение опровержения, утверждая, что обнаружил эту историю в «Записках о 1812 годе» Сергея Глинки, но редакция объяснений Толстого не опубликовала, ибо у Глинки такого эпизода нет (Борис Эйхенбаум предположил, что Толстой перепутал Глинку с А. Рязанцевым, который в своих воспоминаниях писал, как император раздавал народу фрукты — раздавал, не разбрасывал).

В воспоминаниях Н. Петерсона зафиксировано следующее креативное отношение Толстого к историческим источникам: «Л. Н. заходил в Чертковскую библиотеку. Однажды он попросил меня разыскать все, что печаталось о Верещагине, который в двенадцатом году был отдан Ростопчиным народу на растерзание как изменник. Помню, я собрал множество рассказов об этом событии, газетных и других, так что пришлось поставить особый стол для всей этой литературы. Л. Н. что-то долго не приходил, а когда пришел и я указал на литературу о Верещагине, то он сказал, что читать ее не будет, потому что в сумасшедшем доме встретил какого-то старика, очевидца этого события, и тот ему рассказал, как это происходило».[27]

Здесь, конечно, интересно подумать о мотивах столь вольного, если не сказать принципиально издевательского обращения с фактами. Не мог не видеть Толстой в книге, которую читал с карандашом, что Раевский пришел в избу позже Беннигсена, тем более что у Богдановича это указано дважды с паузой в три страницы. Ясно, зачем Толстой смухлевал: чтобы выставить понепригляднее европейского партнера. Но не до конца ясно, каково внутреннее обоснование права на подобный мухлеж. Толстой много и яростно критикует в «Войне и мире» историков, критикует за метод: дескать, не на том ставят акценты, слишком много внимания роли личности. Но факты — это не метод, это факты. Нужна какая-то идея, чтобы их произвольно искажать. И это не чисто художественная идея, Толстой не в жанре исторического фэнтези выступал.

Возможно, дело в том, что всякий исторический факт дан нам как чье-то высказывание, сочиненный человеком текст. Даже если это не интерпретация историка, а документ — все равно это текст, созданный человеком, чья-то точка зрения, а точкам зрения в космосе «Войны и мира» предписано мельтешить, ни одна из них не может быть окончательной. Есть, однако, один пример более толерантного отношения Толстого к стороннему замечанию: он был благодарен (письмо от 16–18 августа 1867 года) Бартеневу за сообщение, что в Сокольниках нет березовой рощи, и в итоговом тексте Пьер с Долоховым стреляются, согласно реальности, средь сосен. Логика тут, мне кажется, такая: одно дело — газетные вырезки да особый стол в библиотеке, слишком человеческое, литературная суета, другое — курируемые самой природой березы да сосны.

Сверх клыков еще рога. В трудном ритме

Беременность, впрочем, тоже курируется природой, но Лиза Болконская, обязанная родить осенью, рожает в результате в марте.

Другой удивительный лысогорский анахронизм: дата сцены приезда Курагиных к Болконским. Прямо указано, что они приезжают через недолгое время, «в течение двух недель», после письма, полученного старым Болконским в декабре 1805 года. Аустерлицкое сражение произошло в начале декабря, то есть сцена со сватовством Анатоля в реальности была после Аустерлица, после ранения Андрея, но в книжке она — ничтоже сумняшеся, есть для подобных случаев такое экзотическое выражение, — размещена до.

Когда Николай в начале 1806 года возвращается в отпуск, сообщено как под влиянием жарких лучей любви, в первый раз за полтора года, на душе его и на лице распускалась та